Томас Гейнсборо. Портреты/ Thomas Gainsborough. Portraits

English version below

Никакой жеманности и наигранности, утонченная красота, мягкие переходы полутонов, элегантность и грация… Одни из лучших черт эпохи Рококо.

Это не о муже с дочкой, а о «Даме в голубом» – хотя тоже никакой жеманности и наигранности и мягкие переходы полутонов… 😊

Помню, как прошедшим летом «исколесили» весь Эрмитаж, нарезая лишние круги с этажа на этаж в поисках исчезающих лестниц, чтобы всё-таки взглянуть на «Даму в голубом»  – единственную картину Томаса Гейнсборо, которая находится в России. Правда, Эрмитаж на выставку Гейнсборо в Пушкинском музее полотно не привёз…

Прекрасная незнакомка кажется загадочной и магически притягательной еще и благодаря особой технике письма Гейнсборо. Искусствоведы считают, что он создал особенный тип портрета: «Не утрачивая репрезентативности и парадности, его портреты кажутся более легкими, изящными и утонченными».

На выставке показан весь спектр портретного творчества Гейнсборо: и в хронологии — от первых вполне уверенных шагов, о чем говорит  «Портрет джентльмена с собакой в лесу», писанный девятнадцатилетним живописцем, до зрелого мастерства, явленного, скажем, в «Портрете миссис Элизабет Муди с сыновьями» (помещен ниже); и в жанровом разнообразии — портреты-пасторали, портреты-монументы, интимные, детские, жанровые, «в роли».

«Разговорные» портреты и пейзажи, написанные молодым Гейнсборо, – свидетельства его уже вполне взрослой жизни. В этом возрасте он спешно женился на Маргарет Бёрр, внебрачной дочери третьего герцога Бофорта, портрет которой он будет писать как минимум раз в год и дарить ей на годовщину свадьбы.

Один такой портрет – поздний, на котором пятидесятилетняя Маргарет предстает перед нами в элегантном домашнем чепце, привезли сейчас в Москву из Садбери. Эта небольшая работа (размером с открытку), вероятно, также была данью давней традиции. Здесь Маргарет уже за 50. Интересно было бы посмотреть на серию таких работ, но, увы, на выставке только эта миниатюра (в зале с рисунками).

Узнать руку Гейнсборо в этой работе труднее, чем в очень показательном для него парадном «Портрете миссис Элизабет Муди», к которому по просьбе заказчика – мужа героини – Гейнсборо вернулся, когда миссис уже не было в живых: слегка поменял позу, изменил наряд и дописал сыновей, родившихся после написания портрета и уже подросших.

Немного непривычно видеть мальчиков в девчачьей одежде (хоть мы все и помним, что тогда было принято лет до 7 одевать мальчишек в платья). Однако, если присмотреться, то лица малышей все-таки мальчишеские. Кстати, изначально на портрете была изображена только молодая женщина. Но после рождения малышей, как это часто бывало в те времена, мальчиков просто дописали к готовому портрету – это невозможно не заметить: очень сложно так держать ребенка на руках, как это делает Элизабет на портрете. Наверняка, дописывание готового портрета стоило дешевле еще одного полотна. Тем более, что это одна из самых больших работ на выставке.

Видимо, таким цепким взглядом, как на своем автопортрете, Гейнсборо и разглядывал свою очередную «жертву», которая позировала ему для портрета. Возможно, в этой цепкости и кроется разгадка его таланта…

У художника была феноменальная способность передавать сходство. А еще он удачно оказался «в нужное время в нужном месте», когда переехал в курортный городок Бат, кишащий праздными и богатыми бездельниками. Окружающие осаждали Гейнсборо, чтобы он написал их портрет. Любимым развлечением в Бате были купания — в воду погружались одетыми, прямо в камзолах и треуголках. Вторым модным развлечением стало позирование обаятельному чудаку Гейнсборо.

Но череда сменявших друг друга самодовольных физиономий угнетала портретиста.

«К чертям всех джентльменов! — жаловался он в письме молодому коллеге, — 
для художника нет злейших врагов, чем они, если не уметь их держать на 
приличном расстоянии. Они думают, а может быть иногда и вы тоже, что 
вознаграждают ваши заслуги своим обществом и вниманием».

Однако, несмотря на брюзжание Гейнсборо, ажиотаж только рос. Заказчики записывались заранее, закупали огромные роскошные рамы для своих гостиных, а потом долго ждали, когда у художника дойдут до них руки. Ожидание могло длиться и год, и два.

«Природа портретной живописи такова, что происходит постоянная гонка, — 
философствовал Гейнбсоро, — один дурак возникает вслед за другим, точно их 
блоха укусила, и этого достаточно, чтобы свести меня с ума».

Однажды некий аристократ стал требовать, чтобы Гейнсборо перед каждым сеансом портретирования являлся на утреннюю молитву. В конце концов, не выдержав перенапряжения, Гейнсборо слёг. Положение было настолько серьёзно, что местная газета поспешила раструбить о смерти всеми любимого живописца — это казалось неминуемым.

Однако Гейнсборо выжил.

… Наверно, в этом ему помог его лечащий врач. Считается, что одна из самых больших работ на выставке – портрет сына врача Абеля Мойси, практиковавшего в Бате, – был написан в качестве оплаты счетов Гейнсборо за лечение. Абель Мойси был достаточно дорогим врачом. Видимо, именно поэтому портрет такой большой. Заказчик же должен быть проникнуться масштабом и сложностью работы.

В парадных портретах кисти Гейнсборо нет ни лести, ни напыщенности. Основными их достоинствами искусствоведы называют непринужденность, изящество, естественность, спокойное достоинство позирующих и поэтическую одухотворенность портретов.

На выставке заметно, что дивные рисунки Гейнсборо существуют отдельно от портретов,— он редко делал подготовительные наброски, писал прямо на холсте, поправ академические правила и стремясь сохранить свежесть впечатления,— чем не стихийный импрессионист?…

Меж тем сам провозвестник нового искусства был, как и полагалось в его времена, обращен лицом в прошлое — к Рёйсдалям, Рубенсу, ван Дейку, Мурильо, Клоду Лоррену.

Картины Гейнсборо как раз и расположены в экспозиции вперемежку со старыми мастерами из Пушкинского музея и Эрмитажа, чтобы напомнить правило, являющееся в его эпоху непреложным: учись у классиков — сам станешь одним из них. Также есть и работы современников — и с континента, и британцев,— к кому присматривался и с кем соперничал Гейнсборо-портретист.

Но всё же образ английских леди и джентльменов, отпечатавшийся у нас в голове и возникающий в памяти при одном их упоминании,— принадлежит Гейнсборо. Он не был знатного происхождения и только в последние 15 лет жизни сделался частью лондонского света. Художник, театрал, меломан, музыкант-любитель – он  был, что называется, типичным представителем творческой интеллигенции и вдохновенно изображал свое сословие. Так, в Белом зале Пушкинского музея можно увидеть портреты лучших музыкантов георгианской эпохи и членов их семей, в том числе друга художника, виртуоза-гамбиста Карла Фридриха Абеля.

Гейнсборо обожал музыку и сам был превосходным музыкантом. Дружил с музыкантами больше, чем с художниками.

Играл практически на всех музыкальных инструментах, какие только существовали в Англии XVIII века — от цитры до виолы да гамба (прообраза современной виолончели). Переезжая в новый город, Гейнсборо тут же вступал в местное музыкальное сообщество.

«Меня тошнит от портретов», — жаловался Гейнсборо. Но тут же утешался: 
«Зато у меня есть пять виол да гамба!»

Известно, что, по мере того как заказчики скромного провинциала Гейнсборо становились все более знатными, росла и аристократичность его живописной манеры. И, может быть, главный секрет его «леди-и-джентльменства» кроется в золотой пропорции между аристократичностью и интеллигентностью: когда актриса Сара Сиддонс держится словно столбовая дворянка (широко известный портрет, но не экспонирующийся на выставке), а эрмитажная «Дама в голубом» при всем своем изящном очаровании вполне могла бы заглянуть в салон госпожи Монтегю — к «синим чулкам».

На закате своего творчества Томас Гейнсборо уже открыто признавался, что никогда не любил писать портреты. Он называл это «торговлей лицами». Но, к его несчастью или к большому нашему счастью, портретистом он был невероятно талантливым.

Помимо одиночных портретов, Томас достаточно часто писал и групповые. Их он как будто «срисовывал» с запечатлевшейся у себя в памяти сцены из жизни. В основном это были романтические, родственные отношения, в которых крайне важно было отобразить чувства и теплоту, связывавшую людей, озарить изображения на картине светом жизни и реальности.

Портрет семьи Джорджа Байяма не так прост, как кажется на первый взгляд,  имеет свои загадки, о которых расскажу в следующей публикации.

Начав работу с провинциального невзрачно-нескладного жанра «разговорного портрета», Гейнсборо обогатит его галантностью и беззаботностью светской жизни XVIII века, пропустит сквозь фильтры Рубенса, ван Дейка и Мурильо и превратит в то, что и стало главным вкладом Великобритании XVIII века в мировую художественную копилку.

 

English version

No cutesy and pretense, sophisticated beauty, soft transitions of halftones, elegance and grace … Some of the best features of the Rococo era.

I remember how last summer they “traveled” the entire  Hermitage, cutting extra circles from floor to floor in search of disappearing stairs, in order to still look at “Lady in Blue” — the only painting by Thomas Gainsborough in Russia. True, the Hermitage did not bring the canvas to the Gainsborough exhibition at the Pushkin Museum …

The beautiful stranger seems mysterious and magically attractive also thanks to Gainsborough’s special writing technique. Art historians believe that he created a special type of portrait: «Without losing its representativeness and splendor, his portraits seem lighter, more elegant and sophisticated.»

The exhibition shows the full range of Gainsborough’s portraiture: from the chronology, from the first completely confident steps, as indicated by the «A gentleman with a dog in a wood»,” painted by a nineteen-year-old painter, to the mature mastery revealed, say, in “Mrs. Elizabeth Moody with her sons Samuel and Thomas ”(placed above); and in genre diversity — pastoral portraits, monument portraits, intimate, children’s, genre, «in the role.»

The «conversational» portraits and landscapes painted by the young Gainsborough are testimonies of his already quite adult life. At this age, he hastily married Margaret Burr, the illegitimate daughter of the third Duke of Beaufort, whose portrait he would paint at least once a year and give her on her wedding anniversary.

One such portrait — the late one, in which the fifty-year-old Margaret appears before us in an elegant home cap, has now been brought to Moscow from Sudbury. This small work (the size of a postcard) was probably also a tribute to a long tradition. Here Margaret is already over 50. It would be interesting to look at a series of such works, but, alas, the exhibition has only this miniature (in the room with drawings).

Gainsborough’s hand is harder to recognize in this work than in the very revealing dress portrait of Mrs. Elizabeth Moody, to which, at the request of the customer, the heroine’s husband, Gainsborough returned when Mrs. was no longer alive: he changed his position slightly, changed his outfit and finished sons born after painting a portrait and already grown up.

It’s a little unusual to see boys in girls’s clothes (although we all remember that it was customary then to dress boys in dresses up to 7 years old). However, if you look closely, the faces of the kids are still boyish. By the way, initially only a young woman was depicted in the portrait. But after the birth of the babies, as was often the case in those days, the boys were simply added to the finished portrait — it is impossible not to notice: it is very difficult to hold the baby in her arms, as Elizabeth does in the portrait. Surely, adding a finished portrait was cheaper than another canvas. Moreover, this is one of the largest works at the exhibition.

Apparently, with such a tenacious look, as in his self-portrait, Gainsborough looked at his next “victim”, which posed for him for a portrait. Perhaps in this tenacity lies the clue to his talent …

The artist had a phenomenal ability to convey similarities. And he successfully turned out to be «at the right time in the right place» when he moved to the resort town of Bat, teeming with idle and rich idlers. People besieged Gainsborough so that he painted their portrait. Bathing was a favorite pastime in Bath — it was immersed in water dressed, right in camisoles and cocked hats. The second fashionable entertainment was posing for the charming eccentric Gainsborough.

But a series of successive smug physiognomies depressed the portrait painter.

“To hell with all the gentlemen!” - he complained in a letter to a young 
colleague, - for the artist there are no worst enemies than they, if you do 
not know how to keep them at a decent distance. They think, and maybe 
sometimes you too, that reward your merits with their society and attention.”

However, despite the grumbling of Gainsborough, the excitement only grew. Customers signed up in advance, bought huge luxurious frames for their living rooms, and then waited a long time for the artist to get their hands on them. The wait could last a year or two.

“The nature of portraiture is such that there is a constant race,” 
Gainbsoro philosophized, “one fool arises after another, as if their flea 
had bitten, and this is enough to drive me crazy.”

Once, a certain aristocrat began to demand that Gainsborough appear before morning session for morning prayer. In the end, unable to withstand the surge, Gainsborough lay down. The situation was so serious that the local newspaper hastened to blow the beloved painter about the death of everyone — it seemed inevitable.

However, Gainsborough survived.

… Probably, his attending physician helped him in this. It is suspected that one of the largest works at the exhibition — a portrait of the son of a doctor Abel Moysi, who practiced in Bath — was painted to pay Gainsborough’s treatment bills. Abel Moisey was a rather expensive doctor. Apparently, that’s why the portrait is so large. The customer must be imbued with the scale and complexity of the work.

In the ceremonial portraits of the Gainsborough brush there is neither flattery nor pomp. The main advantages of art critics call them ease, grace, naturalness, calm dignity of posing and poetic spirituality of portraits.

At the exhibition, it is noticeable that Gainsborough’s marvelous drawings exist separately from portraits, — he rarely made preparatory sketches, painted directly on canvas, corrected academic rules and tried to preserve the freshness of the impression — what is not a spontaneous impressionist? …

Meanwhile, the forerunner of the new art was, as was expected in his time, facing the past — to the Reusdal, Rubens, van Dyck, Murillo, Claude Lorrain.

Gainsborough’s paintings are located in equilibrium with old masters from the Pushkin Museum and the Hermitage, in order to recall the rule, which was immutable in his era: learn from the classics — you yourself will become one of them. There are also works by contemporaries — both from the continent, and the British — to whom he looked closely and with whom Gainsborough-portrait painter competed.

But still, the image of English ladies and gentlemen, imprinted in our heads and arising in memory at the very mention of them, belongs to Gainsborough. He was not of noble birth and only in the last 15 years of his life became a part of the London world. An artist, theatrical, music lover, amateur musician — he was, as they say, a typical representative of the creative intelligentsia and inspiredly depicted his estate. So, in the White Hall of the Pushkin Museum, you can see portraits of the best musicians of the Georgian era and their families, including a friend of the artist, gambist virtuoso Karl Friedrich Abel.

Gainsborough loved music and was an excellent musician himself. He was friends with musicians more than with artists.

He played almost all musical instruments that existed in 18th-century England, from zither to viola and gamba (the prototype of modern cello). Moving to a new city, Gainsborough immediately entered the local music community.

“I'm sick of portraits,” Gainsborough complained. But then he consoled 
himself: “But I have five viols and a gamba!”

It is known that, as the customers of the modest provincial Gainsborough became more and more noble, the aristocracy of his picturesque manner also grew. And, perhaps, the main secret of his “lady-and-gentlemanhood” lies in the golden ratio between aristocracy and intelligence: when actress Sarah Siddons holds on like a pillar noblewoman (a well-known portrait, but not on display), and the Hermitage “Lady in Blue” «With all her graceful charm, she could have looked into Mrs. Montague’s salon — to the «blue stockings».

At the sunset of his work, Thomas Gainsborough already openly admitted that he never liked to paint portraits. He called it «trafficking in persons.» But, to his misfortune, or to our great happiness, as a portrait painter, he was incredibly talented.

In addition to solitary portraits, Thomas often painted and group. It was as if he “sketched” them with a scene from life imprinted in his memory. Basically it was a romantic, kindred relationship, in which it was extremely important to reflect the feelings and warmth that bound people, to illuminate the images in the picture with the light of life and reality.

The portrait of George Byam’s family is not as simple as it seems at first glance, it has its own puzzles, which I will discuss in the next publication.

Starting work with the provincial ugly and clumsy genre of «conversational portrait», Gainsborough enriches him with gallantry and carefree secular life of the XVIII century, passes through filters Rubens, van Dyck and Murillo and turns it into what became the main contribution of the XVIII century Great Britain to the world art piggy bank .