Колыбельные. Скифская колыбельная. Марина Цветаева/ Lullabies. Scythian lullaby. Marina Tsvetaeva

English version below

Испытала такие сильные эмоции, когда слушала «Скифскую колыбельную» на стихи Марины Цветаевой в исполнении Елены Фроловой, что захотелось узнать о колыбельной побольше.

Эта «Колыбельная»– второе стихотворение из цикла поэтессы «Скифские», входящего в её книгу «После России» (1928).

Как по синей по степи
Да из звёздного ковша
Да на лоб тебе да…
 — Спи,
Синь подушками глуша.

Дыши да не дунь,
Гляди да не глянь.
Волынь-криволунь,
Хвалынь-колывань.

Как по льстивой по трости
Росным бисером плеща
Заработают персты…
Шаг — подушками глуша

Лежи — да не двинь,
Дрожи — да не грянь.
Волынь-перелынь,
Хвалынь-завирань.

Как из моря из Каспий-
ского — синего плаща,
Стрела свистнула да…
 (спи,
Смерть подушками глуша)…

Лови — да не тронь,
Тони — да не кань.
Волынь-перезвонь,
Хвалынь-целовань.

13 февраля 1923 года

Чувствуете в стихотворении силу и глубину «скифского» пространства (степь, синь, криволунь, «Хвалынь», «Волынь», море Каспийское) с его извечными «опасностями» (шаг, смерть, «Стрела свистнула», «Лежи — да не двинь, // Дрожи да не грянь»)?

В самом тексте уже скрыто невероятное волнение, тревога, смятение. Это настроение отлично поддерживается и развивается в музыке Елены Фроловой, которая оценивает свое знакомство с творчеством Марины Цветаевой как встречу, после которой не знаешь «как назад вернуть свои глаза».

Певица и композитор образно передает свои впечатления от этой знаковой встречи так: «Поэзия Цветаевой — будто перешибает всё, что было — до. И создает какое-то совершенно иное пространство для восприятия! Ну, почти как встреча с каким-то неведомым учением, которое будто озарение — открывает сознание. Будто выходишь каждый вечер с собачкой прогуляться на улицу — и вроде видишь эти звезды, ну, если не каждый день, то во всякий — ясный, и вроде, любишь поглядеть на небо, пытаясь отыскать знакомые созвездия. А тут — вдруг— понимаешь, что это — ЗВЕЗДЫ! Словно некие живые сущности, субстанции, может быть, словно даже души далеких предков или тех, с кем бы ты хотел бы поговорить, но не можешь, потому что их уже нет на земле — а через ЗВЕЗДЫ — можешь».

И мы, внимающие авторским песням, конечно, не можем не чувствовать этой близости со знаменитой поэтессой самой Елены Фроловой, вовлекающей слушателя в тайные вибрации стихов. Видимо, и певице присущи бешеный ритм, изнеможение в звуке, страстность, ожог, – которые испепеляют нас в «Скифских».

Название цикла «Скифские» Марины Цветаевой означает преемственность авангардных тенденций в творчестве поэтессы. Она далеко не первая, кто обратил внимание на соответствие неуспокоенности духа скифов их кочевническому образу жизни и стремлению к неограниченной свободе. Скифский воинственный и жертвенный дух, духовный максимализм, порой доходящий до экстремизма, стихия, смывающая все культурные ограничения, — эти аспекты скифской темы в творчестве авторов начала XX века, а также и в «Скифской колыбельной» вызывают в нас смущение, беспокойство, озабоченность, предчувствие опасности, страх.

Помню, когда впервые в своей жизни испытала что-то подобное, связанное со скифской темой. Аналогичный трепет и дрожание внутри я ощутила при просмотре фильма «У озера», когда героиня Натальи Белохвостиковой – Лена Бармина – читала отрывок из поэмы Александра Блока «Скифы» — пробрало меня не по-детски, я была удивлена силой воздействия на меня художественного слова. Этакий образ России – как дикого поля, а русских – как свободных кочевников, в своей природной дремучести рвущих стереотипы.

Скиф – один из многих мифов, вызревших в художественном сознании 1910 – 1920-х годов. Обратиться к бытовой и политической жизни скифов побуждала популярность античной культуры в целом. Но несомненно и то, что интерес к скифам вспыхнул в связи с раскопками курганов на территории Российской империи.

Скифский характер русских беспокоил многих известных литераторов серебряного века. Перечислялись исторические черты скифа – «человека чернозема», «вольной степи», упорного, сильного, дерзкого и дерзающего, победного: «Нет цели, против которой побоялся бы напречь лук, он, скиф!»

В отличие от исторической скифологии, в литературе актуализировалось и романтизировалось духовное скифство, которое, по одной из версий, можно понимать как народничество – бунтарское, обращенное к первородным силам, оппозиционное западничеству, но не отталкивающее Запад.

Все стихотворения цикла «Скифские», по мнению экспертов, адресованы Мариной Цветаевой Борису Пастернаку – её поэтическому собрату и единомышленнику. Это поэтический отклик Цветаевой на присланную Пастернаком книгу «Темы и вариации» (1923).

Отношения Марины Цветаевой и Бориса Пастернака – одна из волнующих страниц истории русской поэзии. Переписка поэтов – это намного больше, чем письма двух увлеченных друг другом мужчины и женщины, это источник творческого вдохновения талантливейших мастеров слова. В течение более чем 10-ти лет их эпистолярный роман то сходил на нет, то вспыхивал с новой страстной силой. Однако близкое общение в переписке не смогло перерасти в близкие личные отношения поэтов, но дало жизнь многим поэтическим строкам, которые сложились в прекрасные стихи. Упоминаемые мною события давно канули в прошлое, но остались загадочные произведения, рожденные этими мгновениями, и мы сейчас имеем возможность ими наслаждаться и пытаться понять их тайну.

Непосредственно сами скифы и всё, что с ними связано, по мнению экспертов, не являются значимыми для Цветаевой сами по себе. Её лирика – отражение, в первую очередь, скифского экстаза, для нее скиф – образ безмерности, природности, воли, всего, что порождает поэзию. Поэт сам в восприятии Цветаевой – явление природы, а его стихи – «бешеная действенность».

Главная тема цикла «Скифские», рожденного под впечатлением пастернаковских «Тем и вариаций» (1923), – поэтический дар и особая иноприродность поэта. Цветаеву глубоко поразило стихотворение Пастернака «Так начинают. Года два…» (1921) о цыганах – они «от мамки рвутся в тьму мелодий», их «дом – чужбина», их красота «страшная»; Пастернак ассоциировал этих детей природы и детей мира с сутью творчества, с естественным рождением стихов. Подобное увидела Цветаева и в «скифах». В толковании Цветаевой — это и стремительность, наделяющая лирическое «я» сопричастностью движению, и уникальность личности, существующей внутри своей модели мира, вне влияния привычных форм, шаблонов и клише. Она написала Пастернаку о себе 9 марта: «В жизни я безмерно дика, из рук скольжу».

Поэтический строй «Колыбельной» от «неуловимой и дикой» поэтессы сориентирован прежде всего на создание «колыбельного настроения», неосязаемого для рационалистических объяснений. Цветаева, вообще, связывала тему сна с творческим процессом: «Состояние творчества есть состояние сновидения, когда ты вдруг, повинуясь неизвестной необходимости, поджигаешь дом или сталкиваешь с горы приятеля». Какой уж тут рационализм!

Текст «Колыбельной» построен на смысловой неоднозначности, изменчивости, ассоциативной зыбкости. Все эти словечки – «Хвалынь», «волынь», «колывань», «криволунь», «перелынь» – рождающие ассоциации, но не помогающие сходу осознать смыслы, создают ощущение воздействия на действительность, схожее с фольклорной колыбельной. Разворачивается особая картина мира с его «скифским пространством».

В этом контексте особенно интересен вариант исполнения «Колыбельной» в этнической обработке.

В колыбельной, как зачастую бывает, присутствует заговор на сон. Повторяющиеся 4 строки используют разговорно-употребительное выражение «волынить»: тянуть волынку – делать что-либо не спеша, при этом глагол «волынить» означает продолжительную мелодию». Заговор стиха пытается произвести установку на погружение в сон, что аналогично в понимании Цветаевой погружению в творчество: как сон, так и поэзию твори, не нарушая естественного ритма («Дыши – да не дунь»), будь внимателен, не реагируй поверхностно («Гляди – да не глянь»), а также заговорами воздействуй на реальность, поэтически её преломляя («волынь-криволунь»).

«Хвалынь» — это как раз Каспийское море, Каспий. Таинственная «Колывань» в словарях имеет два значения: «древнерусское название Таллина, упоминаемое в летописях с XII по XVII веках, и название посёлка в Алтайском крае». Скорее всего Цветаева в «скифском» контексте упоминала Алтай. В любом случае «хвалынь-колывань» – это отсылка к историко-географической реалии, образная многозначность которой при минимуме лексических затрат максимально насыщена смыслом.

Внутри как первой, так и предпоследней строф «Колыбельной» происходит «зависание» перечисления происходящих событий и даже разрыв одного слова на части, которые можно понимать, как отражение сюжета стиха: мысли засыпающего человека постепенно растягиваются, замедляются и угасают, оставаясь незавершенными… подобно «проваливанию» человека в сон совершается и погружение поэта в творчество.

«Скифская колыбельная» сложным образом заимствует из заговора формы и создает на их основе свои для выражения смысла «охранности» сна и процесса творчества. По звучанию в конце колыбельной ставится явная точка, означающая защиту перехода в другую действительность, истинность того, что так и будет, завершение происходящего.

У Цветаевой есть интересная фраза: «Книга должна быть исполнена читателем как соната. Буквы — ноты. В воле читателя — осуществить или казнить <автора>».

Надеюсь, что каждый найдет свою интерпретацию «Скифской колыбельной», которая даст ему возможность «осуществить» стихотворение, исполнить его в своем восприятии так, что оно станет для него откровением.

Привожу дополнительно разные варианты исполнения:

English version

I experienced such strong emotions when I listened to the «Scythian lullaby» to the verses of Marina Tsvetaeva performed by Elena Frolova that I wanted to know more about her.

This «Lullaby» is the second poem from the cycle of the poetess «Scythian», included in her book «After Russia» (1928).

Like the blue in the steppe
Yes of star bucket
Yes on the forehead of you yeah…
«Go to sleep,
Blue pillows backwoods.

Breathe — Yes don’t blow,
Look — not let go.
Volyn-krivolun,
Khvalyn-kolyvan.

As by those willing to stick
Splashing with dewy beads
Earn fingers…
Step — pillow-backwoods

Lie — don’t give,
Trembling — don’t strike up.
Volyn-perelyn,
Khvalyn-zaviran.

As the sea from the Caspian sea-
sky — blue cloak,
Arrow whistled Yes…
(go to sleep,
The death of pillows backwoods).

Catch — don’t touch,
Tony — don’t drown.
Volyn-perezvon,
Khvalyn-tselovan.

February 13, 1923

You feel in the poem the strength and depth of the «Scythian» space (steppe, blue, crooked moon, «Khvalyn», «volyn», the Caspian Sea) with its eternal «dangers» (step, death, » Arrow whistled «, » Lie — don’t give, // Trembling — don’t strike up.»)?

In the text itself, incredible excitement, anxiety, confusion are already hidden. This mood is perfectly supported and developed in the music of Elena Frolova, who evaluates her acquaintance with the work of Marina Tsvetaeva as a meeting after which you don’t know “how to get your eyes back”.

The singer and composer figuratively conveys her impressions of this landmark meeting as follows: «Tsvetaeva’s poetry seems to overturn everything that was before. And it creates some completely different space for perception! Well, almost like a meeting with some unknown teaching, which, like an insight, opens the mind. It’s like you go out every evening with a dog to take a walk outside — and you seem to see these stars, well, if not every day, then every day — clear, and it seems like you like to look at the sky, trying to find familiar constellations. And then — suddenly — you realize that these are STARS! Like some living entities, substances, maybe even the souls of distant ancestors or those with whom you would like to talk, but you can’t, because they are no longer on earth — but through the STARS you can.»

And we, who listen to the author’s songs, of course, cannot but feel this closeness with the famous poetess Elena Frolova herself, who draws the listener into the secret vibrations of poetry. Apparently, the singer also has a frantic rhythm, exhaustion in sound, passion, burn — which incinerate us in Scythian.

The name of the cycle «Scythian» by Marina Tsvetaeva means the continuity of avant-garde tendencies in the work of the poetess. She is far from the first to draw attention to the correspondence of the restlessness of the spirit of the Scythians to their nomadic way of life and the desire for unlimited freedom. The Scythian militant and sacrificial spirit, spiritual maximalism, sometimes reaching extremism, the element that washes away all cultural restrictions — these aspects of the Scythian theme in the works of the authors of the early 20th century, as well as in the Scythian Lullaby, cause us embarrassment, anxiety, concern, premonition of danger, fear.

I remember when for the first time in my life I experienced something similar, connected with the Scythian theme. I felt a similar thrill and trembling inside when watching the film «By the Lake», when the heroine of Natalia Belokhvostikova — Lena Barmina — read an excerpt from Alexander Blok’s poem «Scythians» — I was surprised not childish, I was surprised by the power of influence on me of the artistic word. A sort of image of Russia — as a wild field, and Russians — as free nomads, tearing stereotypes in their natural denseness.

The Scythian is one of many myths that matured in the artistic consciousness of the 1910s-1920s. The popularity of ancient culture as a whole prompted the appeal to everyday and political life of the Scythians. But it is also undoubted that interest in the Scythians flared up in connection with the excavations of burial mounds on the territory of the Russian Empire.

The Scythian character of the Russians worried many well-known writers of the Silver Age. The historical features of the Scythian were listed — “a man of the black earth”, “free steppe”, stubborn, strong, daring, victorious: “There is no goal against which the bow would be afraid to utterly, he, the Scythian!”

In contrast to historical Scythology, spiritual Scythism was actualized and romanticized in literature, which, according to one version, can be understood as populism — rebellious, turned to the primordial forces, opposed to Westernism, but not repulsive to the West.

All the poems of the Scythian cycle, according to experts, are addressed by Marina Tsvetaeva to Boris Pasternak, her poetic brother and like-minded person. This is Tsvetaeva’s poetic response to the book Themes and Variations (1923) sent by Pasternak.

The relationship between Marina Tsvetaeva and Boris Pasternak is one of the exciting pages in the history of Russian poetry. The correspondence of poets is much more than the letters of two men and women passionate about each other, it is a source of creative inspiration for the most talented masters of the word. For more than 10 years, their epistolary romance either faded away or flared up with a new passionate force. However, close communication in correspondence could not develop into close personal relationships of poets, but gave life to many poetic lines that developed into beautiful poems. The events I mentioned have long since sunk into the past, but the mysterious works born of these moments remain, and we now have the opportunity to enjoy them and try to understand their mystery.

The Scythians themselves and everything connected with them, according to experts, are not significant for Tsvetaeva in themselves. Her lyrics are a reflection, first of all, of Scythian ecstasy, for her the Scythian is an image of immensity, naturalness, will, everything that gives rise to poetry. The poet himself in the perception of Tsvetaeva is a natural phenomenon, and his poems are “frantic efficiency”.

The main theme of the cycle «Scythian», born under the influence of Pasternak’s «Themes and Variations» (1923), is a poetic gift and a special otherness of the poet. Tsvetaeva was deeply struck by Pasternak’s poem “That’s how they begin. About two years … «(1921) about gypsies — they «rush from their mother into the darkness of melodies», their «home is a foreign land», their beauty is «terrible»; Pasternak associated these children of nature and the children of the world with the essence of creativity, with the natural birth of poetry. Tsvetaeva saw something similar in the Scythians. In the interpretation of Tsvetaeva, this is both swiftness, endowing the lyrical “I” with participation in the movement, and the uniqueness of the personality that exists within its model of the world, outside the influence of familiar forms, patterns and clichés. She wrote to Pasternak about herself on March 9: “In life I am immensely wild, I slip out of my hands.”

The poetic structure of the «Lullaby» from the «elusive and wild» poetess is oriented primarily to the creation of a «lullaby mood», intangible for rationalistic explanations. Tsvetaeva, in general, connected the theme of sleep with the creative process: “The state of creativity is the state of a dream, when you suddenly, obeying an unknown necessity, set fire to a house or push a friend down a mountain.” What kind of rationalism is that!

The text of the «Lullaby» is built on semantic ambiguity, variability, associative fluctuation. All these words — «Khvalyn», «volyn», «kolyvan», «krivolun», «perelyn» — give rise to associations, but do not help to immediately realize the meanings, create a feeling of impact on reality, similar to a folk lullaby. A special picture of the world unfolds with its «Scythian space».

In this context, the version of the performance of the «Lullaby» in ethnic processing is especially interesting.

In the lullaby, as often happens, there is a conspiracy to sleep. Repeating 4 lines use the colloquial expression «bagpipe»: pull the bagpipe — do something slowly, while the «bagpipe» means a long melody. The conspiracy of the verse is trying to set the stage for immersion in sleep, which is similar in Tsvetaeva’s understanding of immersion in creativity: create both a dream and poetry without disturbing the natural rhythm (“Breathe — Yes don’t blow”), be careful, do not react superficially (“Look — not let go”), and also influence reality with conspiracies, poetically refracting it (“Volyn-krivolun”).

«Khvalyn» is just the Caspian Sea. The mysterious «kolyvan» in dictionaries has two meanings: «the ancient Russian name of Tallinn, mentioned in chronicles from the 12th to the 17th centuries, and the name of a village in the Altai Territory.» Most likely, Tsvetaeva mentioned Altai in the «Scythian» context. In any case, “khvalyn-kolyvan” is a reference to the historical and geographical realities, the figurative ambiguity of which, with a minimum of lexical costs, is maximally saturated with meaning.

Inside both the first and the penultimate stanzas of the «Lullaby» there is a «freeze» of the enumeration of ongoing events and even a break of one word into parts, which can be understood as a reflection of the plot of the verse: the thoughts of a falling asleep person gradually stretch, slow down and fade away, remaining incomplete … like «falling» of a person into sleep, the poet is also immersed in creativity.

The «Scythian lullaby» borrows forms from the incantation in a complex way and creates its own forms on their basis to express the meaning of the «security» of sleep and the creative process. According to the sound, at the end of the lullaby, a clear dot is placed, meaning the protection of the transition to another reality, the truth that it will be so, the completion of what is happening.

Tsvetaeva has an interesting phrase: «The book should be performed by the reader like a sonata. Letters are notes. It is up to the reader to carry out or execute <the author>.»

I hope that everyone will find their own interpretation of the «Scythian lullaby», which will give him the opportunity to «realize» the poem, to fulfill it in his perception so that it becomes a revelation for him.